От «катюш» до «Трианона»
Легендарные расследования генерал-майора Александра Загвоздина
Лауреатом Высшей юридической премии «Фемида » в номинации «Школа права » в 2014 году стал генерал-майор юстиции в отставке, заслуженный юрист России Александр Васильевич Загвоздин.
Текст: Роман Аршанский, Сергей Мушкатеров
Одной из самых авторитетных правовых наград России он удостоен за мужество, проявленное в годы Великой Отечественной войны, активную научную деятельность в послевоенное время, наставничество, передачу богатых научных и практических знаний молодым сотрудникам правопорядка, многолетнюю преподавательскую деятельность по воспитанию молодых юристов и подготовку научных кадров. Опыт, уже 20 лет передаваемый Александром Васильевичем слушателям на кафедре криминалистики следственно го факультета института подготовки оперативного состава Академии ФСБ России, не просто колоссальный, а поистине уникальный. Только один факт: именно он в 1962 году возбуждал уголовное дело на предателя Олега Пеньковского, а также проводил его первые допросы.
– Александр Васильевич, как Вы попали служить в органы госбезопасности?
– Во время войны я служил в гвардейских минометных войсках, а проще говоря, в «катюшах». Слышали про такие войска? Меня там приметили. В 1941 году мне было 17 лет, только что окончил 10 классов. Решил, что буду летчиком-истребителем, как раз вышел фильм «Истребитель». Прошел медкомиссию, а мне говорят: «Никуда ты не пойдешь. Не то что в авиацию, в пехоту тебя во время войны не возьмут. У тебя сердце ни к черту». Жил в своей деревне на севере, в среднем течении Северной Двины. Природа хорошая: 12 месяцев зима, остальное – лето (смеется). Кругом тайга, куда не пойди – 600 километров леса. До железной дороги – 250 километров. Впервые паровоз увидел, когда окончил 10 классов. Но учился отлично. Много читал, в том числе иностранную литературу. Но особенно хорошо знал математику. Хотел поступить в лесотехнический институт, а тут началась война. В колхоз приехал, там мобилизация. Меня перевели на руководящую работу – сделали счетоводом колхоза, в котором 40 дворов. И вдруг в район поступила разнарядка: требуются 20 комсомольцев-добровольцев до 20 лет со средним образованием. Я подумал: «Дай-ка я туда пойду». Записался без всякой медкомиссии. Поехал в Архангельск, потом еще дальше. Так я попал в «катюши». Оказывается, не хватало кадров. Были нужны люди только со средним образованием, так как подготовка исходных данных для стрельбы из гвардейских минометных орудий требовала знаний тригонометрии, умения решать тригонометрические задачи.
– Получается, что Вы были на фронте чуть ли не с первого дня?
– Нет, я служил в «катюшах» недолго, с мая 1942 года до февраля 1944-го – меньше двух лет. Последнее звание – гвардии старший сержант. Во второй половине 1943 года меня вызвали в особый отдел и предложили: «Переходи служить к нам». Я сказал, что надо посоветоваться с мамой. А мне в ответ: «Мужик, 19 лет, а ты с мамой советоваться хочешь». Я дал согласие и в феврале 1944-го был зачислен.
– То есть Вы пришли служить уже в Смерш…
– Да, в Смерш, туда были кадры нужны. И стал работать. Конечно, меня беспокоило отсутствие специального образования. Но тогда все было подругому. Когда в 1947 году меня перевели работать в центральный аппарат МГБ СССР, в Москву, я пришел и честно признался, что ничего не знаю. А мне говорят: «А что тебе знать? Ты грамотный, 10 классов окончил. А вот у начальника отдела – только церковно-приходская школа за плечами». Действительно, в отделе из 60 следователей никого не было не только с высшим, но и со средним юридическим образованием.
– А где Вы получили высшее образование?
– В основном, у меня самообразование. Академию, конечно, окончил, но заочно. Я работал и сдавал экзамены. Получил диплом. Потом рос, рос и вырос до заместителя начальника Следственного отдела (на правах Управления КГБ СССР). Стал генералом, когда мне было уже 50. Несколько ранее получил звание «Заслуженный юрист Российской Федерации».
– Когда пришли в органы, чем занимались?
– Я все время работал в следствии. Моя специальность – борьба со шпионажем. Как начал в войну эту линию, так и продолжал. Делами, связанными с антисоветской агитацией и пропагандой, старался не заниматься. Понимал, что порой людей арестовывают, а затем судят за то, за что судить нельзя. Кстати, я и сам мог погореть, но обошлось. Я тогда многим интересовался и многим откровенно делился. Поехал в деревню, а там кошмар: в колхозе есть нечего, на трудодни ничего не дают… Вернулся и начал рассказывать коллегам о том, как в деревне живут. А заместитель секретаря партийной организации говорит: «Саша, ты клевещешь на советский колхозный строй». Я подумал: «Вот меня сейчас за клевету…». Ведь статья как была сформулирована: «Заведомо ложные измышления, порочащие советский государственный строй». А если это правда? Какая бы она ни была, судить за нее нельзя. А судили. Поэтому я таких дел старался избегать, и мне это практически удалось. Тем более что в конце войны и еще долго после нее было много дел на предателей, карателей, следствие по которым велось в Управлении, где я работал.
– Можете рассказать о первом крупном деле?
– Это было уже после войны. Ко мне попало дело на некоего Скляного Нуту Лейбовича, который в начале войны оказался в плену и под именем Склянко Николая Львовича служил у немцев, а после войны подозревался органами МГБ в сотрудничестве с отделом 1С (контрразведывательный орган) 18 немецкой армии. В деле говорилось, что он руководил небольшой группой изменников Родины. Сам он признавал, что участвовал в карательных операциях против партизан. В этом деле с самого начала выявилось много нестыковок, да и оперуполномоченный, который его арестовал, хороший специалист, тоже высказал мнение, что за этим Склянко скрывается что-то серьезное. Я решил проверить. Мне повезло. Нашел во владимирской тюрьме некоего Корелякова, осужденного в мае 1945 года на 25 лет тюрьмы. Он служил заместителем Склянко с 1942 по 1945 год. Заранее подготовив фотографии Склянко, вызвал Корелякова на допрос и говорю: «Узнаешь?». «Попался, значит, – отвечает. – Такая сволочь…». Ругает его, а сам в 1941 году добровольно перешел на фронте на сторону фашистов, убив при этом офицера и рядового. Когда Кореляков был схвачен в конце войны в Курляндии, он давал показания, что состоял в карательном отряде и участвовал в боях с партизанами. Такие показания были в порядке вещей. Спросил меня: «Ну, как этот?». «Да хорошо живет », – ответил я. «Как?! И о «мокрых» делах рассказал?» – удивился Кореляков. «А как ты думаешь?» – сказал я. Склянко не упоминал о «мокрых» делах, но я разговаривал с Кореляковым таким тоном, что он воспринял все, как будто такие показания есть. Через мои руки прошли сотни арестованных, но я их никогда не обманывал. Давал нейтральный ответ или уходил от него, но никогда не врал. В конце концов мне удалось расположить Корелякова к беседе. Тогда он мне сказал: «У меня к вам одна просьба будет. Сохраните мне жизнь, не отменяйте имеющийся приговор за мягкостью. Я же буду говорить о «мокрых» делах, и о своих должен сказать». То есть он просил оставить 25 лет тюрьмы и таким образом боролся за жизнь. Я ответил ему: «Я не царь и не бог, но как человек Вам скажу, что вопроса об отмене Вашего приговора ставить не буду». Сейчас различные соглашения с арестованными достаточно распространены, но тогда такого не было. Это была моя личная инициатива. И он начал давать показания.
– Они были достаточно подробные?
– Да. Эта группа действовала при отделе 1С 18 немецкой армии и располагалась в лесах под Ленинградом. Она представлялась местным жителям как советская разведывательная группа. На самом деле выявляла партизан и наших разведчиков. Арестовывала, расстреливала их сама или сдавала оккупантам. Кореляков стал давать подробные показания на людей, которые входили в группу. Он рассказал о пятерых или шестерых. Кое-что об этих людях уже было известно, но он назвал имена и фамилии, где они жили и работали до войны, и т.д. То есть их можно было легко разыскать. У меня был оперативный работник примерно моего возраста, и мы начали разрабатывать это дело. Через месяц у нас уже было 10 арестованных, а в итоге дошло до 17. В группе Склянко всего было около 60 участников. Когда мы о них узнали, многие уже сидели, но только не было известно об их кровавых делах. Все больше информации появлялось и о деятельности самой группы. Исключительно коварно и хитро она действовала. Достаточно сказать, что эта группа устроила радиоигру с разведотделом нашего фронта, который длительное время снабжал ее боеприпасами, продуктами питания и всем необходимым. Однажды под предлогом того, что надо переправить раненого полковника Черного, который на самом деле был ими захвачен, группа вызвала самолет. Он, конечно, не возвратился. Члены группы сообщили, что летчик погиб, хотя он был перевербован. Мне довелось допрашивать двух радисток наших разведгрупп, которые также были схвачены и в конечном счете стали пособницами фашистов. Через них велась эта радиоигра. Вот такая была группа.
– Как долго шло расследование и каким был приговор?
– Сначала, как нам казалось, дело шло очень медленно. Особенно когда восстановили смертную казнь за особо тяжкие преступления. Об участии в карательных операциях арестованные давали показания еще спокойно, но в расстрелах признаваться не хотел никто. Они боролись за жизнь и не давали необходимых показаний ни на себя, ни на подельников. Но по мере увеличения числа подследственных дело пошло быстрее. Скажем, арестуешь 16-го, берешь несколько десятков фотографий и показываешь ему: «Ты говоришь, нигде у немцев не служил, давай посмотрим ряд фотографий». Первая фотография Склянко. «Знаешь?» – «Нет, не знаю». – «Хорошо». Второй – Кореляков. «Знаешь?» – «Нет, не знаю». И вот так человек 15 ему покажешь. Никого не признает, но уже побледнел. Говоришь: «Брось валять дурака!» – и называешь его по кличке, под которой он был в команде. И начинаешь в обратном порядке показывать фото, называя клички. У подследственного складывалось впечатление, что следователю все известно, запираться далее нет смысла, и он начинал давать показания. Но он не знал, какие показания уже даны, и обязательно добавлял что-то новое. Так и получилось большое дело. Что касается итога, то 12 из 17 человек были расстреляны, остальные получили по 25 лет лишения свободы. И это только потому, что Сталин уже умер и дали команду приговаривать к расстрелу только в исключительных случаях. Кстати, Корелякову, который помог на первом этапе, приговор не отменили и не пересматривали. Но на свободу он не вышел, умер в тюрьме.
– Вы сказали, что с самого начала занимались делами, связанными со шпионажем. А шпионаж действительно был очень серьезным?
– Шпионы, конечно, всегда были, но дела на них шли волнами. То они есть, то их нет.
– Что Вы имеете в виду под «волнами»?
– Война кончилась, у всех эйфория, у нас прекрасные союзники: Америка, Англия. Все мы обнимаемся, все радуемся. Они ж друзья наши, какие там могут быть шпионы. И не было уголовных дел этих шпионов, пока в Фултоне не выступил Черчилль и не началась холодная война. После смерти Сталина до 1960 года не было арестованных шпионов. Мы несколько лет занимались пересмотром дел наших предшественников и реабилитацией невиновных. И тут на тебе – Пауэрс с неба упал! Вот наш первый настоящий американский шпион.
– И пошла новая волна?
– Все началось раньше, но многое было упущено. Нельзя просто взять и тут же начать ловить шпионов. Чтобы организовать эту работу, серьезную работу, и получать результаты, нужны годы. А потом пошли шпионы. Через год или полтора возникло одно дело, потом – Пеньковский. Назвали его «шпионом века», хотя, откровенно говоря, был он обыкновенным предателем своего отечества. Не знаю, почему именно меня бросили на это дело. Надеялись, наверное, что я получу у него показания и все будет хорошо. Хорошо-то хорошо, да ничего хорошего, я чуть в ящик не сыграл – после окончания следствия меня с инсультом увезли в госпиталь. Когда готовили открытый судебный процесс, меня вызвал один большой начальник и спросил: «Ты гарантируешь, что процесс пройдет без сучка, без задоринки?». Я ему ответил: «За Пеньковского спокоен. Он мне в рот смотрит и ищет, за что бы уцепиться, чтобы его не расстреляли. Я же рекомендовал ему придерживаться только правды. А что касается Винна (связной Пеньковского. – Прим. ред.), то вы меня извините, гарантий дать не могу». «Почему?» – спросил он. Я ответил: «У меня нет с ним прямого психологического контакта. Он русский не знает, а я английский знаю чуть лучше, чем суахили (смеется), и весь мой контакт с ним идет через переводчика. И я не могу здесь ничего гарантировать ». В ответ получил предупреждение: «Смотрите, если что случится, отвечаете головой!». А в те времена с нами не цацкались – выгоняли легко.
– Как Вы его называете: Винн?
– Винн. Вообще, он Гревилл Уинн, но я, оформляя документы, написал Винн, и он везде у нас известен как Винн. Это моя ошибка. Повозиться с ним пришлось много. Он необязательный человек был: сегодня скажет, завтра откажется. Его в Венгрии арестовали, и он приехал в Москву с большим фингалом под глазом. А мне говорят, что надо срочно организовать ему свидание с женой, возможно, еще кто-то будет присутствовать. В общем, к нему светил-медиков приглашали, чтобы у него этот синяк быстрее прошел. Я встретил его у себя в кабинете доброжелательно. Следователь всегда должен быть ровным с арестованными. Кабинет у меня был небольшой. На допросах были он, переводчик, я и обязательно прокурор. Мы все четверо очень много курили, а дело было осенью и зимой. Помню, чтобы быстро протоколы написать, я вызывал стенографистку. Так она минут через 15–20 убегала, чтобы подышать свежим воздухом. Но главное, что на судебном процессе с Винном проблем не возникло.
– А какое обвинение ему было предъявлено?
– Шпионаж. Он получал от Пеньковского материалы и передавал их английской разведке, и наоборот. Он был связником. Когда Винна поменяли на нашего разведчика (Конона Молодого. – Прим. ред.) и он вернулся в Англию, то через какое-то время начал активно на нас клеветать. Наверняка писали за него, а он только подписывал. Я ждал, когда и как он меня «укусит». Но ничего плохого он обо мне ни разу не сказал. Даже на прямой вопрос, издевался ли над ним следователь, обливал ли его водой, наводил ли на него яркий свет, он ответил: «Так это другие, мой следователь ничего такого не делал». Уверен, что это из-за того, что и через переводчика у нас установились хорошие человеческие отношения, хотя, если честно, как человек он был не по мне.
– Процесс завершился, и какие дела вели после него?
– А потом я долгое время вообще никаких дел сам не вел. Вскоре после завершения процесса, когда уже напряжение прошло, почувствовал облегчение, сидел как-то за столом, хотел встать и не смог. Головная боль страшная. Меня на скорой в госпиталь отвезли, там определили, что инсульт. Лечился в госпитале, после – санаторий. А потом из меня решили сделать «показательного» следователя, этакого советского Шерлока Холмса. Вначале мне даже понравилось, а потом подумал: «Что же я делаю, я же зазнаюсь!».
– Вам знакомо дело Ильина, который пытался совершить покушение на Леонида Брежнева? Он действительно был болен?
– Это дело у меня в производстве было. Он действительно душевно больной. Я к такому выводу пришел на первом допросе, еще до того, как такой диагноз поставили врачи. У меня богатый опыт: больные шизофренией встречались часто. Я допрашивал, вскоре пришел Юрий Владимирович Андропов, и мы вместе допрашивали. Я ему сказал: «Юрий Владимирович, мы имеем дело с психически больным человеком, диагноз его заболевания и степень ущербности психики определят специалисты в ходе следствия, но то, что он психически болен, – это точно. Я уверен». В тот же вечер об этом было доложено Леониду Брежневу. Ильина по решению военного суда направили на принудительное лечение. Во владимирской закрытой психиатрической больнице он провел, кажется, 18 лет. Сидел один, круг его знакомых был ограничен. Мне сначала хотели вменить, чтобы я за ним приглядывал, ездил, поскольку у меня с ним тоже хорошие отношения сложились. А что? У шизофреника психика только в одном направлении неправильная, но в основном – как у всех. Я допрашивал его очень много о деятельности в последние месяцы – исследовался каждый день. Когда распался Союз, на него киношники выходили, в том числе настойчиво пытались узнать, как к нему относился следователь. Но Ильин отвечал: «Не трогайте следователя, он хороший человек, объективно ко мне относился». Знаю, что он даже пытался сделать так, чтобы мы снялись вместе с ним на телевидении. Наверное, есть пара фильмов, в которых мы оба участвуем, что-то говорим, но вместе перед объективом никогда не были. Зачем мне это… И все же хочу еще раз подчеркнуть, что очень важно сохранить нормальные отношения с подследственным. Даже если ему грозит эшафот. В конце концов, не ты же его туда загоняешь. Более того, иногда приходится бороться за человека. У меня есть примеры, когда я действительно боролся, доходил до самых верхов.
– Подробнее рассказать можете?
– Это процесс по делу валютчиков – Рокотова, Файбишенко, Яковлева, Эдлис. Там был человек, который дал показания на всю эту группу, и мы добились больших успехов. Я обращался ко многим руководителям, с некоторыми был знаком лично. Один из них был моим приятелем, и он прекрасно понимал, что если я прошу помиловать этого человека, значит, он того заслуживает. Но спасти его не удалось – не помиловали.
– Говорят, что от Хрущева шло указание расстрелять всех…
– А еще была придана обратная сила закону. Когда они совершали преступление, им грозило максимум по восемь лет. Но была развернута целая кампания, и Хрущев заставил Романа Руденко (Генеральный прокурор СССР. – Прим. ред.) и Александра Горкина (Председатель Верховного суда СССР. – Прим. ред.) пересмотреть вопрос и придать закону, отягчающему наказание виновному, обратную силу. Вначале увеличили наказание до 15 лет лишения свободы, а потом до высшей меры.
– Александр Васильевич, у нас самым знаменитым шпионским делом стало дело Огородника – «Трианона». И все это благодаря Юлиану Семенову, который написал книгу «ТАСС уполномочен заявить», и одноименному телефильму. Вы тоже вели это дело?
– Да. Я очень много хлебнул с этим делом. Кстати, «ТАСС уполномочен заявить» я читал, когда Юлиан писал названную повесть. Один раз он пришел и говорит: «Саша, как-то постно получается. Надо острее написать. Давай я напишу, что он сам принял яд и покончил самоубийством ». В книге таких отступлений много, и они придуманы Юлианом Семеновым. Это авторский вымысел.
– Он согласовывал эти отступления?
– Конечно, и не только со мной. Я бы даже сказал, что со мной – только на последнем этапе.
– Вы сказали, что «хлебнули». В чем дело? Можете рассказать?
– Ошибки там были и большая спешка. Здесь необходимо понимать, что право арестовать шпиона имели только мы, руководители Следственного управления. Подпишем – в тюрьму человека возьмут, не подпишем – ничего не будет. И вот в один прекрасный день позвонил мне начальник 2-го Главного управления генерал-полковник Григоренко Григорий Федорович. Попросил зайти, а я по голосу почувствовал, что ему какая-то поддержка нужна. Я знал его с 1947 года и очень ему доверял. Пришел. Вид у него был победоносный. А перед ним на столе – большое количество фотографий. Шпионские улики. – Григорий Федорович, – спросил я его, – можно поздравить вас с очередным? – Да. Я сразу понял, что речь идет о шпионе, и сказал: – Хорошо, давайте мне дело, мы будем смотреть. – Саша, – ответил он, – дело в том, что мы тут маху дали. Надо его сейчас же брать. – Как, сейчас?! И он рассказал: – Мы все вытащили, сфотографировали, обратно в контейнер собрали, чтобы его в тайник спрятать. А фонарик, в котором тайник, не работает. А Огородник, когда приходит домой, обязательно проверяет, в порядке ли контейнер. Сразу заметит, что кто-то вскрывал. И сделать может все, что угодно: покончить с собой, скрыться. Нельзя его пускать в квартиру! А он придет через пару часов. Через два часа вы должны… – Григорий Федорович, мы же с вами договаривались, что вы будете давать нам какой-то запас времени, чтобы следователь посмотрел материалы. Ему надо подготовиться к обыску, допросу. Да и он должен быть уверен… – Ну ты же меня знаешь… А следователя толкового присылай. Я пообещал послать начальника отдела. Огородник действительно через час пришел, и его задержали.
– А откуда возникла легенда, что он отравился?
– Сейчас расскажу. Я пришел в квартиру Огородника позже, когда уже шел обыск. Там был начальник нашего отдела, еще один следователь и оперативные работники. Причем один следил за Огородником, чтобы тот сидел спокойно. Он все отрицал. Говорил, что даст показания только тогда, когда будет приглашен начальник отдела безопасности МИДа. Не дождавшись признания, в начале первого ночи я сказал начальнику отдела: «Завершайте обыск, составляйте протокол и везите его в Лефортово, чтобы его там до 6 часов оформили. А я в 7 часов приеду. Допрошу его с тем, чтобы к приезду Андропова у нас уже был протокол и мы могли доложить, как закончился допрос». Тем более с Андроповым согласовали, что я буду решать: сажать или не сажать. И я уехал домой. Только заснул – звонок от начальника отдела: «Александр Васильевич, он отравился ». Получив ответы на несколько вопросов, я отправил своего коллегу, это был полковник А. Кузьмин, домой, а сам поехал к оперативным работникам. Они стали возмущаться: «Мы нашли такого шпиона, а у вас следователь проштрафился, позволил ему отравиться!». Дальше последовал такой диалог: – А где яд был? – В ручке. – А почему вы думаете, что он отравился? – А он не говорил, не говорил, а потом признался, что шпион и хочет сам об этом написать. Дали ему ручку, которая в квартире была, он сел и начал писать. А потом руку, в которой ручка была, поднес к лицу. И сразу же обмяк, потерял сознание. Этот жест, видимо, посчитали за самоотравление, поэтому и начальник отдела мне так сообщил. Он опытный следователь – открыл Огороднику рот и проверил, нет ли там контейнера. Ничего не было. А цианистый калий в таких случаях всегда находится только в стеклянных контейнерах. Когда ночью вызвали врачей из института Склифосовского, им тоже сказали об отравлении. Они осмотрели его и никаких следов контейнера или яда не нашли. Потом внутренние органы, извлеченные из тела Огородника, неоднократно исследовались экспертами на предмет обнаружения следов яда. Ничего найдено не было. Да и картина умирания Огородника не говорила о том, что он отравился. В итоге эксперты дали заключение, что он умер от острой сердечной недостаточности, развившейся на фоне психологического шока. Кстати, история знает много случаев, когда при аресте люди так погибали. Я еще раньше согласился, чтобы Юлиан Семенов написал в своей повести, что Огородник отравился. И легенда пошла в народ. А сейчас бьюсь, чтобы этот ничем не подкрепленный авторский вымысел развенчать.
– У Семенова тираж больше. И интересно написано...
– А у меня еще немало интересных дел было. Например, пришлось разгадывать загадку Линь Бяо. В годы культурной революции с п олитической сцены Китая исчезли десятки руководителей КНР. Кого-то уничтожили, кого-то сослали. В том числе исчез и Линь Бяо, маршал, министр обороны, вице-премьер Госсовета КНР, считавшийся правой рукой и наследником Мао Цзэдуна. Так вот, около 50 лет назад в Монголии потерпел катастрофу принадлежавший Китаю самолет английского производства «Трайдент». На его борту находились женщина и восемь мужчин. В похоронах участвовали представители властей Монголии, присутствовали китайцы. Так как никого из находившихся на борту людей сразу опознать не смогли и документы не были найдены, руководители СССР Брежнев и Монголии Цэдэнбал попросили разгадать загадку, кто же был в самолете. Это задание было возложено на вашего покорного слугу. Было сказано: «Бери любое количество военных, специалистов и разберись». Катастрофа произошла в Монголии, на берегу реки Керулен, более чем в 100 км от Улан-Батора. Трупы пролежали в земле около месяца. Перед поездкой я нашел фотографии Линь Бяо и его жены Е Цюнь (она также была членом Политбюро ЦК КПК). Двое из девятерых, которые были на борту, оказались старше 60 лет, остальные – моложе 40. Люди моложе 40 лет меня не интересовали, а старше могли быть и членами Политбюро. По зубам удалось определить, что это Линь Бяо и Е Цюнь. Сравнивали с фотографиями и приметами других пропавших членов Политбюро китайской компартии, подтвердились эти двое. Часть их останков мы привезли в Москву. Позднее было много материалов в прессе. Например, в «Известиях» был опубликован материал «Голову Линь Бяо генерал КГБ привез в Москву». Пришлось давать интервью и иностранным журналистам.
– А причину катастрофы не выясняли?
– Я сразу отказался от этого задания, потому что катастрофа произошла месяц назад, половина обломков самолета была растащена населением. Да и главная задача была в другом. Как только исследовали черепа и пришли к определенному выводу, я доложил обо всем Андропову. Мне тогда пришлось очень часто общаться с Юрием Владимировичем, я даже получил право заходить к нему в любое время. Почему-то все было срочно. Помню, он переживал, что самолет, следовавший в Читу, не долетел 50 км до нашей границы и развернулся в сторону Улан-Батора. Андропов спросил: – А что если завтра Линь Бяо гденибудь появится? Как мы с тобой будем выглядеть? – Я ответил: «Не появится. Давайте, я сейчас принесу череп Линь Бяо, вы сразу убедитесь, что это он». – Не надо, не надо, – ответил он. Андропов пригласил Чазова и просил найти историю болезни Линь Бяо, который лечился у нас в 1930-х годах. Это было сделано для того, чтобы, еще раз исследовав останки Линь Бяо, попытаться найти следы болезней, которые были зафиксированы при жизни. Искали долго. Нашли. Выяснилось, что он лечил туберкулез, значит, должны быть петрификаты (заизвесткованные частицы следов лечения), у него был спанделиоз верхних позвонков, ребро, сломанное пулей, было ранение головы. После этого Андропов мне сказал: «Забирай своих ученых, езжай снова в Монголию и найди все это». Мы все эти приметы нашли и доложили, что Линь Бяо на монгольской земле нашел пристанище.
– Вы часто встречаетесь с коллегами-ветеранами?
– Последние 20 с лишним лет я работаю в ведомственной Академии. Но связи с той структурой, в которой проработал практически всю жизнь, не теряю. В Следственном управлении ФСБ мне приходится бывать довольно часто, езжу туда несколько раз в год. В том числе встречаюсь со своими товарищами-ветеранами, которых, к сожалению, становится все меньше. Когда-то я был одним из самых молодых следователей Управления, а сейчас мне 92-й год, и я уже давно не работаю в этой должности. Бывая в Управлении, общаюсь с руководством. Меня интересует опыт работы сегодняшних следователей. Много есть интересных моментов, передаю их молодому поколению, которое учится в академии. А руководство управления просит меня выступать перед молодыми коллегами. Я это делаю практически каждый год. Надеюсь, что им может оказаться полезным что-либо из моего опыта.
Досье
Генерал-майор юстиции в отставке Александр Васильевич Загвоздин пришел на службу в органы государственной безопасности еще в годы войны и все время находился на следственной работе. Прошел путь от следователя до заместителя начальника следственного отдела КГБ СССР. За годы службы в КГБ он побывал в Монголии, Венгрии, Чехословакии. В день ввода Советских войск в Афганистан он находился в Кабуле, где занимался организацией помощи местным органам безопасности. Всего командировок в эту страну у него было три, по несколько месяцев. С 1993 года Александр Васильевич работает на кафедре криминалистики следственного факультета Института подготовки оперативного состава Академии ФСБ России. Осуществляет научно-экспертную деятельность по оценке и разработке нормативных правовых актов в сфере обеспечения правопорядка. Автор учебных пособий, курсов лекций, учебников, учебно-методических комплексов по юридическим дисциплинам. Является наставником для молодых ученых и научным руководителем исследовательских работ. Александр Васильевич – заслуженный юрист РСФСР, почетный сотрудник госбезопасности. Награжден двумя орденами Красного Знамени, орденами Красной Звезды, Трудового Красного Знамени, «Знак Почета», а также более чем двумя десятками медалей, в том числе медалью ордена «За заслуги перед Отечеством» II степени.
Александр Загвоздин – о Москве:
Для оперативных работников или следователей, которые часто и много вели дела шпионов, прогулка по Москве похожа на посещение музея: одно, другое, третье вспоминаешь. Например, вы едете по Кутузовскому проспекту из области, подъезжаете к Новоарбатскому мосту. Смотрите налево: Дом Правительства. И тут же первый жилой дом, который выходит на набережную. Там жил «Трианон». А по правую сторону от моста в первом доме жил шпион Дмитрий Поляков, генерал-майор, 25 лет проработавший в ГРУ. Вот она – Москва шпионская.
